– Сами по себе ярмарки надоесть не могут. Как, скажем, не может человеку надоесть дышать. Ярмарка – основа основ, фундамент любого города, ты что! А если есть где-нибудь на земле город, в котором никогда не устраивают ярмарок, не хотел бы я там оказаться. Даже на одну сотую секунды. Ни за что! И не уговаривай.
Уговаривать мне бы и в голову не пришло. Уж я-то знаю, что в некоторых вопросах Нёхиси уперт, как стадо круторогих баранов. Причем я говорю «в некоторых» только потому, что мы пока не успели обсудить все на свете. И я вполне могу допустить, что рано или поздно найдется такой удивительный предмет разговора, который позволит Нёхиси проявить покладистость. Я вообще оптимист.
– Тогда что тебе не так? – снова спрашиваю я.
Нёхиси демонстративно воздевает глаза к затянутым тучами сентябрьским небесам. «Ну почему вечно приходится объяснять очевидные вещи?!» – написано сейчас на его лице.
– А тебе все так?
Надо подумать.
– Глинтвейна почему-то нет, – говорю я. – И кофе в киосках просто ужасный. Мне его даже нюхать не надо, не то что пробовать. Достаточно посмотреть на лица людей, которые пьют эту бур…
– Ну наконец-то! – восклицает Нёхиси.
– Что – «наконец-то»?! – Наконец-то ты понял. – Извини, но тебе показалось.
Нёхиси награждает меня взглядом, исполненным страдания. Очень мило с его стороны. Мог бы и голову откусить.
– Ну так лица же! Сам сказал, достаточно посмотреть на лица. И кофе тут совершенно не при чем, хотя в киосках он и правда дрянной. За ближайшим углом в тысячу раз лучше. И глинтвейн – это серьезное упущение, твоя правда. Вторая неделя осени на исходе, время варить вино, чего они все ждут?
– Спасибо тебе, дорогой друг, – говорю я, едва сдерживая желание благодарно повиснуть на его шее. – Давно бы так!
И бегом устремляюсь к источающей дивный аромат палатке, где уже начала выстраиваться очередь желающих попробовать глинтвейн, сваренный, как написано на прибитом к прилавку куске картона, с гвоздикой и гречишным медом по какому-то загадочному «кулумяйскому рецепту». Спорю на что угодно, село Кулумяи буквально пару минут назад возникло из небытия, однако выглядит так, будто стоит на этом месте чуть ли не со времен крещения князя Миндовга[2]. И археологи, если хорошенько покопаются, найдут там немало интересных вещей, способных свести с ума пару-тройку особо трепетных ученых. И на всех картах Литвы, включая старинные, это село теперь есть, и даже в каких-нибудь учебниках упоминается, спорю на что угодно. Мало к чему на свете Нёхиси относится так серьезно, как к дурацким розыгрышам.
Ужасно забавно стоять в очереди за глинтвейном, который всего пару минут назад появился по слову твоему. Точнее, по нытью твоему. Но все равно.
– Надо было сразу пожаловаться, а не молча страдать, – говорит Нёхиси, принимая из моих рук пластиковый стаканчик с горячим вином. – У меня голова вечно чем-то не тем занята, ты же знаешь.
– Ну так и у меня не тем, – смеюсь я. – И ты это знаешь тоже… Но перед тем, как с нами случился этот прекрасный глинтвейн, ты что-то говорил про лица. Чем они тебе сегодня не угодили?
Обычно в таких случаях Нёхиси заводит волынку: «А ты сам посмотри». Или: «А тебе, надо понимать угодили?» А то и вовсе: «Ну, если не видишь, о чем тогда разговаривать». Но глинтвейн творит чудеса. Особенно в пасмурный сентябрьский день, за два часа до начала первого затяжного осеннего дождя. Поэтому Нёхиси отвечает прямо.
– Выражением. Посмотри, сколько хмурых, усталых лиц. Хуже того, тревожных. И даже перепуганных. Это на ярмарке-то! Куда, по идее, приходят повеселиться, пожрать, похвастаться нарядами, поглазеть на других, купить, чего душа пожелает и еще пару пустяков в придачу. Ярмарка – это праздник. А на празднике люди должны радоваться, иначе это какаято бессмысленная ерунда. И я больше не понимаю, зачем мы с тобой тут нужны.
Оглядываюсь по сторонам.
– Слушай, похоже мы находимся на двух разных ярмарках. Ты сейчас где и когда?
– Я сейчас в субботе, четырнадцатого сентября, в городе Вильнюсе. И ты тоже, я точно знаю, меня не проведешь! Просто очень любишь спорить. Не лучшее твое качество.
Ох, кто бы говорил.
– Тогда я не понимаю, что тебя не устраивает. Посмотри… – да хотя бы на эту девушку в зеленой шапке. Которая выбирает куклу. Какая счастливая!
– Еще бы. Она приехала в Вильнюс только сегодня утром. И сразу попала на ярмарку. Глазам своим поверить не может, думает, тут все только ради нее. И по-своему права. Но одна счастливая девушка – это слишком мало для городского праздника.
– А пара рядом с ней?
– Туристы, – отмахивается Нёхиси. – Приехали из Варшавы. Знаю, знаю, кого еще ты хочешь мне показать. И девочка в желтой куртке, и ее отец, которые хохочут, передразнивая друг друга, тоже приезжие. И тот длинный блондин, и рыжий мальчишка, который тащит его к палатке с жареным миндалем. И толстуха в юбке с дюжиной карманов, и ее подружка с лицом грешницы, внезапно попавшей в рай. И очкарик с дудкой, и кудрявая девица с фотоаппаратом – эта, в отличие от прочих, живет в Вильнюсе уже пятый год, но все равно, как ни крути, приезжая. В том-то и штука! Почти все счастливые рожи на этой ярмарке принадлежат приезжим. За что им, конечно, большое спасибо и благословление на сто лет вперед, авансом – всем, кто нас навестит. Однако это не новость, в Вильнюсе всегда полно счастливых туристов – как, впрочем, везде.
– Ну уж – как везде.
– Ладно, справедливости ради признаем, больше, чем во многих других городах. Человек, если он не совсем пропащий, попав сюда впервые, сразу чувствует запах того самого меда, малый глоток которого обычно дают только в обмен на жизнь, а у нас – бесплатно, пей сколько влезет, если сумеешь ловко подставить чашку или хотя бы ладонь. Задержавшись на несколько дней, неоднократно заснув, ни разу толком не проснувшись, некоторые начинают понимать: реальность в наших краях столь тонка, что то и дело рвется в самых неожиданных местах. И пока мы с тобой, отложив неизбежную штопку до завтра, зачарованно смотрим, как рваные края расходятся все дальше и дальше, эти хитрецы не теряют времени даром, флиртуют с неведомым, как с незнакомцем на вечеринке, где все подвыпили, и все друзья – до утра, которое когда-нибудь да наступит, но пока гремит музыка и льется вино, кто поверит в скорый рассвет? Только не я. И не ты, я тебя знаю.
– Знаешь, – киваю я. – Впрочем, когда рассвет все-таки наступает, непременно оказывается, что это совсем не конец веселья, а новый его виток.
– О том и речь. И наши зачарованные гости ходят потом, чуть не плача от счастья, по колено в собственной радости, по горло в тумане, по самую макушку во сне. И некоторые, справедливо рассудив, что от добра добра не ищут, изыскивают способ остаться с нами подольше, а другие уезжают домой, но потом возвращаются снова и снова…
– Как на место преступления, – ухмыляюсь я.
Но Нёхиси не собьешь с толку.
– А тут у нас и есть место преступления. Здесь нарушают законы природы, придуманные специально для того, чтобы их нарушать. И все это, конечно, очень хорошо. Но совершенно недостаточно – вот о чем думаю я сейчас, глядя, как жители города, хозяева всех сокровищ, бродят по ярмарке с такими угрюмыми рожами, словно пришли просто на рынок, да еще без гроша в кармане, и никак не могут решить, что стащить: луковицу, или репу? И долго ли станут дубасить, если поймают? Что толку от праздника, где веселятся лишь гости, а хозяева безучастны. И что проку от города, где горожане отлынивают от священной обязанности быть частью ежесекундно свершающегося чуда? Я не знаю. И я очень сердит.
– Ты несправедлив, – говорю я. – У нас тут полным-полно замечательного народу. И если не все они пришли сегодня на ярмарку, чтобы своевременно попасться тебе на глаза, это не значит, что…
– Это означает одно: не все пока таковы. А мне надо, чтобы все. И слушать ничего не желаю!
– Ну знааааешь…
Тянуть гласные я могу очень долго. И вид при этом иметь чрезвычайно укоризненный. У меня, можно сказать, врожденный талант. Но Нёхиси этим не проймешь.
– Мне надо, – упрямо повторяет он.
– Ну так заколдуй их тогда на хрен, – легкомысленно ухмыляюсь я.
Это глинтвейн сделал наконец свое дело. А то бы я, пожалуй, не стал сейчас дразнить Нёхиси. Так и погоду испортить недолго – до самого конца сентября.
Он мрачно пожимает плечами.
– Ну так нельзя же взять да и переделать всех по собственному вкусу. Переделывать себя, выворачиваться наизнанку, сияющей сутью наружу каждый обязан сам. И ты это знаешь. А то бы давно уже весь белый свет заколдовал. У тебя-то нрав покруче моего.
Оп-па.
Ладно. Лучше промолчу.